История доведения до самоубийства Максима Т.Ермакова, очень среднего менеджера очень среднего звена средней московской рекламной фирмочки. Вкратце сюжет таков — жил бывший провинциальный паренек, а ныне свежий москвич, Максим и выгрызал себе путь в светлое будущее.
Выгрызал неплохо, потихоньку бы и выгрыз себе хорошее креслице, но внезапно оказалось что именно его смерть необходима Родине. Даже так — именно добровольный суицид, добровольный прыжок на алтарь мира и благополучия.
— Не буду от вас скрывать, что мы чрезвычайно в вас заинтересованы, — произнес Зародыш, поморщившись. — В двух словах: наше подразделение занимается причинно-следственными связями. О теории и технологиях говорить не буду, тем более что и права не имею. Сообщу только, что эти связи — вполне материальные образования, можно даже сказать, живые существа. И по нашим разработкам выходит, например, что жертвоприношения в языческих культах не были суевериями, а были действиями рациональными. Время от времени у причинно-следственных связей наступает вегетативный период. Тогда и появляются люди, именуемые у нас Объектами Альфа. От них, как ни странно, зависит дальнейший ход многих, очень многих событий. Вот вы и есть такой объект, Максим Терентьевич, уж извините нас великодушно.
— Так вы хотите предложить мне работу? — произнес он вслух, делая незаинтересованное лицо.
Государственные лобастики опять обменялись быстрыми взглядами, будто мгновенно сдали друг другу карты.
— В каком-то смысле да, — скучным голосом проговорил Зародыш. — Вы должны покончить с собой выстрелом в голову.
Козлом отпущения Максим быть принципиально не желает, а посему от заманчивого предложения отказывается. Ну только доблестные органы своего будут добиваться не мытьем так катаньем. Все происходящее становится чем дальше, тем сильнее похоже на адский абсурд, только вполне нормально вписывающийся в российскую действительность. И уже не столько сам герой перетянул одеяло читательского внимания на себя, сколько снующая вокруг него общественность.
Есть такой очаровательный момент: устроили возле дома принципиального негероя пикет, люди с транспарантами стоят, скандируют речевки. И, между прочим, кидают в Максима продуктами. За пикет людишкам приплачивают по 500 р., кто же откажется за такие деньги делать такую смешную работу? А с привозимыми овощами поступают по-хозяйски разумно:
А вообще подвозят каждое утро, помидоры прямо ящиками. И груши бывают, и киви, и бананы, сам еще не видел, люди говорят. Иногда на целый ящик две-три подгнивших помидорины. Люди перебирают по-быстрому, сумками домой уносят. Ну, некоторые, конечно, не берут ничего, умер там у них кто-то, ну, это их дела. А вообще женщины довольны. Консервированием занимаются… Я Надьку свою вызову сюда, пускай тоже банки закатывает.
А соседях у Ермакова есть алкоголик Шутов, содержащий подпольный бордель, оказавшийся христианским таким клубом, местом встречи глубоко верующих людей. Ну просто какая изящная метафора — верующие люди, чтобы исчезнуть из поля зрения официальных лиц мимикрируют под шлюх и алкоголиков, ибо быть шлюхой и алкоголиком обычнее чем искренно верующим.
Решение Шутову подсказал пьяненький мужичонка в легком не по сезону, бумажном на холоде плащике, в раззявленных башмачищах, измаранных еще осенней посеревшей грязью, присохшей мертво, как бетон. Испитая морда мужичонки, от которой остались одни морщины и грубые кости, свидетельствовала о большом алкогольном стаже; он шарашился у выхода из метро, хватал пустые бутылки, что оставляла на бортике и на ступенях пивная молодежь, скрежетал туго набитой стеклом матерчатой сумкой, спотыкался, пихал людей.
На мужичонку никто не смотрел: люди, в клубах сырого пара, текли из мокрой январской подземки, бежали по едким, насыщенным химией лужам, и даже тот, кто натыкался на дурнопахнущее чучело, поспешно отводил глаза. Все в этом алкоголике, от распухших башмаков до непокрытой лысинки, видом напоминавшей яичко в растрепанном гнезде, взывало к сильным чувствам — от жалости до презрения к человеческой природе; тем не менее он был невидимкой, единственный из всех.
Вечером Шутов изложил идею своим. Большинство не сразу согласилось уйти в срамной затвор: люди были смущены. Однако Саша, бывшая уже тогда главной помощницей Шутова и ясной душой всего приунывшего сообщества, сказала: «Это нам во смирение, надо делать, как говорит Василий Кириллович, и не гордиться перед грешниками, которых будем изображать».
И началось. Накупили в комиссионках за копейки блескучих тряпочек и сорных париков, кто-то принес полуразбитые коробки старого, смешавшегося цветными прахами, театрального грима. Сперва новые затворники боялись разоблачения и провала, но весь окружающий мир удивительно легко поверил в падение Шутова и его богомольных сподвижников.
Соседи по подъезду только качали головами, женщины куксились при виде легко одетых «проституток», а Шутова пытались вразумить, поминая его покойных мать и отца, морща тонкокожие носы в стальных очках на ярый алкогольный выхлоп. Водка, которой приходилось прополаскивать рот, чтобы убедительно дышать, бурлила толстым огненным комом и прожигала десны до самых зубных корней, а у девушек их бедные ноги мерзли в сетчатых чулочках докрасна.
Но Саша не унывала и не давала унывать остальным, называя товарок по притону «полярницами». Однажды Шутов, будучи в образе, то есть точно в таком, как у алкоголика-матрицы, бумажном плащике и с нарисованными подглазьями, столкнулся прямо на улице со спокойным мужчиной из органов.
Мужчина крепко держал за руку бутуза лет четырех, такого маленького синьора Помидора, норовившего пробить резиновым сапожком всякую лужу до дна, но взгляд мужчины и на прогулке оставался профессионально цепким, так что ребенок выглядел арестованным. Никогда Шутов не был так близок к провалу.
Ему показалось, что профессионал из гэбэ, чья накопленная в шутовском организме рентгеновская радиация все еще не позволяла Шутову по утрам без головокружения вставать из постели, сразу поймет, что перед ним маскарад. Однако мужчина в штатском — на этот раз в большом, мохнатом, словно с добавлением конского волоса, пальто — только удовлетворенно улыбнулся, увидав бывшего проповедника приведенным в обыденное и низовое состояние. Было заметно, что у него не возникло по этому поводу ни малейших вопросов. И все вокруг тоже не сомневались, что, наблюдая дурное, они видят правду.
А в мире между тем обстановка ухудшается. Не получая желаемой дырки в голове Максима, вселенная обрушивает на Родину всяческие неурядицы, переходящие в катастрофы. То одно, то другое. А Максим все живет и живет, и совершенно не собирается умирать, даже разработал план побега. Хотя куда бежать то, серенькие безликие люди из органов добычу такого уровня упустить не могут. Но и убедить потенциального спасителя пустить пулю в лоб из любезно подаренного пистолета тоже не получается.
— Да. Поразительные перемены! — воскликнул главный головастик, сжав пальцы в кулак и держа его на весу, словно не зная, куда теперь девать этот обтянутый комок костей. — Еще десять лет назад был понятен хотя бы предмет разговора. Теперь он исчез, испарился. Саша Новосельцев вам сегодня ничего не доказал. Я тоже ничего не могу доказать, могу только свидетельствовать.
Любовь к Родине — глубоко личное переживание, избавиться от него рассудочным путем невозможно. Это особенное воодушевление, которое мало спит и много работает. Это остервенелая вера, вопреки положению дел на сегодняшний день. Я, если хотите знать, ненавижу матрешки, балалайки, все эти раскрашенные деревяшки, ненавижу пьяные сопли, а при словах «загадочная русская душа» хватаюсь за пистолет.
Но я люблю все, что составляет силу страны. Люблю промышленность, оружие. Люблю честное благоустройство. Радуюсь, когда еду в хорошем вагоне Тверского завода, когда покупаю качественные ботинки, произведенные в Москве. Люблю наши закрытые лаборатории, где мы на полкорпуса опережаем зарубежных разработчиков. Я хочу быть частью силы, а не слабости, и потому люблю силу в себе и в своих соотечественниках. А вы, Максим Терентьевич, и такие, как вы, представляете собой не сапиенсов, а пустое место. Извините за банальность, но у вас нет ничего, что не продается за деньги.
— У меня нет многого, что за деньги как раз продается, и меня это волнует гораздо больше, — парировал Максим Т. Ермаков. — И не надо мне втирать мораль. Обувь я люблю итальянскую, а московские шузы, кто их пошил, пусть сам и носит. Почему, если меня угораздило родиться здесь, я не должен хотеть самого лучшего? Почему мне на голову сажают отечественный автопром, который за сто лет ничего приличного не произвел?
Пожалуйста, я готов платить за качество, за вылизанную технологию, за высокую квалификацию производителя. А вы и такие, как вы, заставляют меня оплачивать отсутствие квалификации, безрукость, безмозглость, распиздяйство — и все по мировым ценам, во имя патриотизма. В этом суть нашей жизни здесь. Удивляетесь, почему я не готов пожертвовать жизнью? А я вообще ничем не готов жертвовать — ни часом личного времени, ни единым рублем.
И не взваливайте на меня глобальную ответственность. Вы вон много взяли на себя, патриоты, блин. А отдельный человек для вас — тьфу, блоха. Маринке жизнь сломали и глазом не моргнули. Зато в церковь начали ходить, укрепили свои моральные права. По-моему, ваши сенсоры людей по одному вообще не регистрируют. Каким должно быть человеческое скопление, чтобы у вас зашевелилось чувство долга? Начиная от сотни? От тысячи? Так вы и тысячами людишек расходовали, о чем свидетельствует славная история вашего ведомства.
К общему безумию происходящего, хоть и выходящего за рамки обычного но вполне материалистичного, добавляется немного мистики — Максиму начинает являться умерший дед, наставляя непутевого внука на путь истинный. Без толку особенного, впрочем.
Все обостряется-обостряется, чтобы потом — раз! И Максим внезапно находит любовь всей жизни, и на работе все становится вдруг пучком и даже главный из органов сообщил — извините, мол, ошибочка вышла, не наш вы клиент, бывает. Вот в этой, второй части романа, Максим Т. Ермаков становится человеком, которого было бы жаль убивать. То есть с самого начала не жаль и только сам он барахтается, вытребывая свое право на существование, а тут — человек меняется на глазах. Прямо неплохой такой человек, ощущающий ценность не только своей, но и чужой жизни. То есть — достойный быть жертвой.
Пробитая голова с торчащим, будто щепка, клоком волос там, где вышла пуля, ощутимо тяжелела, наливалась косным веществом, на макушке сквозила светлая лысинка, о которой Максим Т. Ермаков при жизни так и не узнал. Между тем все вокруг сделалось проницаемым, все состояло из зерен и мазков обжигающей энергии; Максим Т. Ермаков на пробу прошел сквозь буфет и обратно, с ощущением, будто побывал под горячим душем. Он задал пространству вопрос и получил ответ, что Люся пока занята, но скоро освободится. Где же деда Валера? Легок на помине, старик раздвигал черные картины и лез сквозь стену, будто в дыру забора.
— Ну, Максимка, ты и учудил, — произнес, оправляя горелый костюм, недовольный дед. — Обвели тебя твои прогнозисты вокруг указательного пальца. Ладно, что уж теперь, пойдем со мной, дурак.
PS. После прочтения очень задумалась, что довести до самоубийства не так уж трудно при желании.
Кстати, книгу можно купить в flip.kz: мягкая обложка и твердая обложка.
Ваш отзыв