Час Довлатова. Поверх барьеров с Иваном Толстым

Иван Толстой: Час Довлатова. Конец лета – довлатовские дни. Сергей Донатович родился 3 сентября 1941-го, скончался 24 августа 1990-го. Он был постоянным участником этих самых «Поверх барьеров». Сегодняшний выпуск мы ему и посвятим. Причем, не будем мешать слушателю получать удовольствие. Пусть говорит только писатель.

Час Довлатова. Редкие и малоизвестные записи с архивных пленок Свободы.

27-е апреля 80-го года. «Босс читает по слогам».

Сергей Довлатов: Известно, что отечественную партийную верхушку составляют люди нередко темные и безграмотные. Убогий монотонный лепет по бумажке разносится в дни торжественных заседаний на всю страну. Фюреры местного значения, как правило, еще более ограничены и неинтеллигентны. Сейчас, правда, нарождается генерация дипломированных аппаратчиков. Действительно, им без особого труда удается копировать внешние манеры интеллигенции. Возможно, эти люди обладают даже какими-то профессиональными знаниями и навыками, однако, внутреннее двоедушие, без чего немыслимо существование партийного функционера, решительно ставит их вне культуры. Овладение культурными ценностями требует принципиальной и бескорыстной заинтересованности. Нельзя казаться интеллигентным человеком, им можно только быть или не быть. Конечная же сфера интересов партийного чиновника абсолютно бездуховна, под интеллигента он способен лишь более-менее удачно гримироваться. И этим людям доверен руль огромного государства, судьбы многотысячных коллективов, будущее России.

Не скажу, чтобы жизнь очень тесно сводила меня с крупными партаппаратчиками и функционерами, а вот чиновники и бюрократы среднего уровня попадались. Воспоминания о некоторых я как журналист и литератор бережно храню. Вспоминается, например, Александр Петрович Филиппов, начальник Ленинградского радиокомитета. Когда-то он издал приказ: женщинам являться на работу в брюках категорически запрещается. Удивительное дело — женщины повиноваться отказались. Наступили времена хрущевской оттепели. Более того, женщины организовали дискуссию, собрались в конференц-зале, начали обмениваться какими-то соображениями. Наконец появился Филиппов, занял место в президиуме, взял микрофон и объявил: «Приказ читали? Читали. Выполняйте». В ответ из зала раздались неуверенные голоса: «Александр Петрович, мода такая». Филиппов снова взял микрофон: «Нет такой моды», — четко выговорил он.

Помню раз как-то отчитывал меня эстонский литературный начальник Владимир Бэкман, предостерегал, учил, старался напугать. В качестве зловещего примера называл «отщепенцев» — Ахметову и Зайченко, видимо, подразумевались Ахматова и Зощенко. В газете «Советская Эстония» была опубликована статья по искусству, там упоминался скульптор Эрнст Неизвестный, он еще жил тогда в Союзе. На редакционной летучке зав военно-патриотическим отделом Игорь Гаспель сказал: «Непрофессионально работаем, товарищи. Что это значит — Неизвестный? Разве нельзя было уточнить фамилию?».

Как-то я оказался в санатории на юге, познакомился с директором киевской автобазы, чем-то его заинтересовал. Мы подолгу гуляли, беседовали, обсуждали, в том числе, и литературные проблемы. Однажды директор спросил: «Это верно, что Достоевский был приговорен к расстрелу?». Я подтвердил. «Когда же это случилось?», — поинтересовался он. Я в шутку ответил: «При Сталине». Директор мгновенно напрягся и ответственно выговорил: «Что ж, отдельные перегибы в сталинскую эпоху имели место, исторически же роль Сталина весьма прогрессивна».

Помню выступление секретаря Ленинградского Горкома комсомола, он раза четыре повторил: «Отдельные товарищи работают, не щадя себя, но тунеядцы и лодыри суют им белки в колеса».

Вспоминаю, как с нами, с журналистами, беседовал инструктор Обкома партии, речь зашла о нелегальных московских журналах «Поиски» и «Вече». Инструктор констатировал: «Случаи подобных эскизов участились». Подразумевались, видимо, эксцессы.

Наконец, мне трудно забыть одну бурную сцену в КГБ. Полковник Никитин вызывал меня трижды. В третий раз был груб и невоздержан, видимо, я его чем-то смертельно раздражал. В финале разговора он перешел на истошный крик: «Я сгнию тебя в лагерях. Вот увидишь — сгнию». Планы свои ему осуществить не удалось — я на свободе, в Америке. Может, думаю, послать ему, бедняге, уцененные джинсы?

Иван Толстой: «Полный офсайд», запись 9-го мая 80-го года.

Сергей Довлатов: Два раза в месяц к стенам объединения ЛОМО подъезжает автобус. Оттуда выходят рослые нарядные люди, человек 20. Не глядя по сторонам, они устремляются в бухгалтерию. Здесь в особой кассе их ждет аванс или получка. Это ленинградская футбольная команда «Зенит», теоретически спортивный коллектив ЛОМО, объект любви и гордости директора Панфилова. Стоит ли говорить, что ни один из футболистов и дня не работал на производстве? То, что спорт является профессией, – общеизвестно. На Западе любительский и профессиональный спорт довольно четко разграничены. В Союзе профессионалов якобы нет, хотя выше какого-то определенного уровня там все профессионалы.
Как это происходит? В юности у меня были редкостные спортивные данные. В 14 лет я достиг 196 сантиметров роста, при этом имел совершенно здоровый организм. Видимо, я представлял для тренеров значительный соблазн, меня останавливали прямо на улице, зазывали в различные секции и коллективы. Хорошо помню тренера боксеров Кургина, тренера метателей Микешина, руководителя легкоатлетической школы Алексеева. Что же касается тренеров-баскетболистов, то они решительно не давали мне прохода. Эти люди сулили мне замечательные перспективы, они говорили: у тебя рычаги, кубатура, будешь ездить на сборы, море, юг, Кавказ. Будешь получать стипендию, побываешь за границей, в институт – без экзаменов. К 25 годам своя машина, и так далее.
Заметьте, доводы приводились исключительно материального характера, хоть бы один сказал: ты умножишь достижения отечественного спорта. Или: прославишь свою родину. Ничего подобного, все твердили: будешь жить по-человечески. Я же всегда был к спорту равнодушен, за что меня искренне презирает мой друг, спортивный обозреватель Евгений Рубин. Наконец, тренеры стали являться ко мне домой, беседовать с матерью, приводить те же доводы. Они не лгали, действительно, жизнь молодого спортсмена безбедна, действительно, он быстро становится материально независимым, действительно, ему легче поступить в институт.
Но спортивная жизнь коротка, после 30 большинство спортсменов уже не выступают, да и не каждый спортивно одаренный юноша превращается в звезду. С чем же приходит спортсмен к зрелому возрасту? Организм его зачастую разрушен тягчайшими нагрузками, тренером может стать далеко не каждый: необходимо соответствующее образование и предрасположение к этому занятию. Есть выдающиеся мастера, совершенно не способные учить других.
Хорошо, если спортсмен оказался разумным человеком, успел добросовестно закончить институт, овладеть профессией, безболезненно оставить спорт и честно прожить вторую жизнь. А если нет? Если тренировки и сборы поглотили все его время? Если человеку, наконец, малодоступно высшее образование, что тогда — идти рабочим на производство, с пьедестала почета и в цех? Такой удар судьбы может вынести далеко не каждый. Вот и дежурят около пивных ларьков бывшие звезды футбола, «бомбят» по 20-30 копеек, их хорошо знают местные алкаши, охотно угощают пивом и водкой. Так будет сегодня, завтра. А через пять лет?
Был у меня в Ленинграде друг, замечательный спортсмен Игорь Захаров, метатель, призер европейских соревнований. Игорь прекратил выступать лет семь назад, кого-то тренировал, где-то подрабатывал. Получилось так, что я не видел его два года и вдруг повстречал на Лесном. Это был постаревший, опустившийся человек, он как будто сгорбился и заметно похудел. На нем был грязный плащ и стоптанные ботики, клеймо многодневного похмелья искажало его лицо. Человек казался раздавленным необратимо. Мы разговорились. Далее последовал его бессвязный рассказ о кознях Центрального совета, о муках трудоустройства, о семейных раздорах.
Обидно заканчивать передачу этой грустной нотой, хочется вспомнить что-нибудь веселое. Вот, например, такая история, ее рассказал мне баскетбольный тренер Юра Лившиц. Как-то раз ему позвонили из Общества глухонемых, предложили выступить за баскетбольную команду, обещали заплатить 30 рублей. Юра остро нуждался в деньгах. Разумеется, согласился.

К положенному часу он явился в зал, увидел плакат «Команда Общества глухонемых против команды Мясокомбината». Юра переоделся, вышел на поле, рядом построилась команда глухонемых.

Далее Юра рассказывал: «Тут раздался свисток. Гляжу – заиграли. Высокие парни, здоровые такие и бегают хорошо, на уровне крепких перворазрядников. Я случайно толкнул одного: «Пардон“, — говорю автоматически. А глухонемой мне в ответ: «Смотреть надо». Стал я присматриваться: о, думаю, этого по «Трудовым резервам» знаю, этого на сборах встречал. В перерыве разговорились, словоохотливые такие парни, даже чересчур, что ни слово, то мат. Спрашиваю: «А глухонемые тут есть?». «Кажется, вот тот, — отвечают, — номер 4». А номер 4 даже обиделся: «Я, — говорит, — слышу не хуже вас, просто у меня зуб разболелся».
«Я потом часто с ними играл, — закончил Юра. И добавил: — Не один черт, за кого играть, — лишь бы деньги платили».

Иван Толстой: Раз в неделю Сергей Довлатов приходил в Нью-йоркскую с очередным скриптом. Поначалу (в 80-м году) ему заказывали что-нибудь очень короткое, на четыре с половиной минуты. Это полторы страницы на машинке. Постепенно, по мере роста довлатовской известности, росли и его возможности на радио. Следующий сюжет о книжном черном рынке звучит уже в полтора раз длиннее. «Почем Агата?». Запись 10-го августа 80-го года.

Сергей Довлатов: Один знакомый иностранец говорил мне: «Странный вы народ в магазинах у вас пусто, а домой зайдешь — водка, кофе, икра, фрукты».

Знал бы иностранец, что к его приходу готовились месяц, что моя жена звонила какой-то Фаине, обещала Фаине билеты на Райкина, Фаина звонила какому-то Марику, обещала Марику средство против курения. Марик звонил какому-то Эммануилу Фердинандовичу, обещал ему стихи Цветаевой. Эммануил Фердинандович достал растворимый кофе, Марик достал новую книгу Цветаевой, Фаина достала средство против курения, мы достали Фаине билеты на Райкина. Иностранец выпил растворимый кофе, а затем сказал: «Странный вы народ». Советские люди живут под знаком вечного дефицита. Здесь всё дефицит — одежда, продукты, театральные и железнодорожные билеты, грампластинки, книги. Товарно-денежная структура уступила место натуральному обмену, участвовать в нем могут самые разные люди. Например, ваш дядя работает товароведом овощной базы, он может в неограниченном количестве доставать свежие фрукты. Таким образом вы получаете доступ к самым неожиданным материальным благам, а порой и духовным. В результате многоступенчатого обмена получаете дефицитные книги, лекарства, импортные тряпки, и так далее.

Миллионы людей оказываются запутанными в эти сложные отношения. Более того, дефицит вызвал к жизни абсолютно новую профессию, называется она так: человек, который может все. Причем, таких людей довольно много, номера их телефонов бережно передаются от человека к человека. Толик, который может все, Сима, которая может все, Элла Зиновьевна, которая может абсолютно все и даже больше. Эти люди координируют разъединенные и перекрещивающиеся течения дефицита, прекрасно ориентируются в его необозримых лабиринтах. Короче, вам достанут все, что угодно, но при одном условии — если вы сами можете что-то достать: мясо, рыбу, пленки Жванецкого, запчасти для автомобиля.

При трудоустройстве этот фактор играет весьма существенную роль. Допустим, человек приходит оформляться, не зарплата его беспокоит — зарплата везде одинаково маленькая, его беспокоит другое: чем я могу здесь поживиться?

Среди дефицитных товаров особое место занимает книга. Любовь и уважение к печатному слову в России огромны. Литераторы, журналисты воспринимаются почти как национальные герои. При убогих возможностях советского досуга чтение книг — наиболее распространенное занятие, едва ли не конкурирующее с пьянством. Тиражи советской литературы кажутся на Западе астрономическими, и все-таки хорошая книга неизменно дефицитна. Ахматова, Цветаева, Бабель, Зощенко, Трифонов, Искандер — эти книги в магазинах не продаются. Я легко назову сотню авторов, чьи книги можно достать только окольными путями. Более того, вся серьезная и значительная литература дефицитна.

Помимо духовного интереса хорошая литература вызывает интерес коммерческий: раз имеется дефицит, значит имеется коэффициент. Хорошая книга стоит три-четыре номинала, иногда ее цена на черном рынке в 10 раз превышает номинальную стоимость, а бывает, что в 20 и в 30. Таким образом, хорошая литература — выгодный способ капиталовложения, ведь книга чуть ли не единственный товар, который от старости дорожает.

Я знал подпольных миллионеров, чье единственное достояние составляли книги. На Литейном проспекте издавна располагались книжные магазины, сейчас их три, и возле каждого по утрам собирается народ. Здесь принимают на комиссию старые издания, однако прилавка достигает лишь небольшая часть книг, лучшие издания оседают в громадных портфелях чернокнижников. Чернокнижники составляют многоликое и значительное подразделение рыцарей дефицита. Вот основные направления их деятельности: чернокнижники следят за издательскими новинками, штурмуют в дни завоза официальные книжные магазины, устанавливают деловые и взаимовыгодные контакты с продавцами, имеют своих людей на книжных базах, производят многоступенчатые двойные и тройные обмены с коллегами и, конечно же, дежурят возле букинистических лавок, конкретно — у дверей отдела покупки, здесь принимаются на комиссию старые издания. Здесь чернокнижники каждого посетителя останавливают вопросом: «Что сдаете, гражданин?». Если содержимое портфеля заинтересовало чернокнижника, он говорит: «Я беру ваши книги, я заплачу больше и не возьму комиссионного процента». И он, как правило, не обманывает, честно оценивает наиболее стоящие книги. Посетителю это выгодно, ведь комиссионная скидка равна 20%, да и в каталогах занижается стоимость антикварных изданий.

Короче, все довольны, за исключением государства. Чернокнижников арестовывают, штрафуют, порой сажают, однако же искоренить само явление пока не удается, книжные жучки по-прежнему несут свою вахту около букинистических магазинов. Кстати, это единственное место, где особым уважением пользуются старухи, и чем старше посетительница, тем большим вниманием ее окружают. Жучки мечтают повстречать здесь вдову какого-нибудь академика, не слишком образованную женщину, второпях распродающую уникальные книги покойного. Порой им везет. Именно так была частями распродана библиотека великого филолога Бориса Эйхенбаума. Вечерами чернокнижники, коллекционеры и прочие библиофилы собираются на Литейном возле магазина «Динамо». Есть там малопримечательный сквер, где происходят волнующие сделки и обмены. Там осуществляются мечты и рушатся надежды, там разоряются и сколачивают немаленькие капиталы. Там можно встретить академика и школьника, заслуженного писателя и бессовестного жулика. Там можно услышать загадочные речи: «Меняю трех Дюма на двух Ануев». «Есть приключенцы». «Гражданин, почем Агата?». «Кому ЖЗЛ? Кому ЖЗЛ?». «Дам 14 сборников Евтушенко за одного Мандельштама», и так далее.

В последние годы книжный рынок обогатился значительным числом нелегальных изданий — книги русских издательств на Западе, журналы «Континент», «Эхо», «Время и мы», «Третья волна». Все эти издания стоят очень дорого, интерес к ним огромен. Люди, покупающие или обменивающие такие книги, многим рискуют. Известны десятки случаев, когда это заканчивалось лагерем. И все-таки книжники идут на это. Помню, меня впервые опубликовал «Континент», было это в 1976 году. Я пошел на книжный рынок, вижу — мелькнула глянцевая обложка. Так и есть, 11 номер, мой, с моим рассказом. Я подошел и говорю: «Сколько?». Книжник огляделся и сказал: «25». Затем подумал, усмехнулся и добавил: «С автора вдвойне». В ту минуту я чувствовал себя знаменитым писателем.

Иван Толстой: «Литературные негры». В Нью-йоркской студии – Сергей Довлатов. Запись 30-го сентября 80-го года.

Сергей Довлатов: Само понятие «литературный негр», безусловно, имеет американские корни. Откуда, казалось бы, негры в СССР? Тем не менее, бесславная эта профессия чрезвычайно распространена и вдали от капиталистических джунглей. История этого дела насчитывает многие годы. Существует мнение, что великий Дюма-отец охотно использовал труд литературных наемников, и более того, имел на этой почве какие-то судебные неприятности. В России такие же слухи циркулировали о писателе Аверченко.

Но о целой системе анонимного литературного творчества говорить было рано.
В этом смысле знаменательной вехой является Октябрьская революция. Именно в СССР зародилась индустрия литературного рабства. Первые шаги были относительно невинные, в искусство хлынули поднятые революцией народные массы, в их произведениях бурлили самые непомерные гражданские чувства, исступленно громыхал революционный пафос. Но, увы, профессиональные качества и литературные достоинства здесь явно отсутствовали. Так наряду с военным комиссариатом родилась институция литературных комиссаров. Функции их были ответственны и разнообразны. В руки им попадало бесформенное стихийное дарование, требовалось придать ему четкую идейную направленность, отшлифовать язык, развить положительные и здоровые тенденции, устранить неизбежные для самородка шероховатости.
Все мы читали популярный роман Николая Островского «Как закалялась сталь», превратили ее в настольную книгу советской молодежи. Однако мало кому известна такая существенная подробность: над рукописью около года трудился другой поистине замечательный литератор Виктор Кин, псевдоним Виктора Суровикина, автора романа «По ту сторону».
Так складывалась и умножалась категория литературных редакторов. Сейчас это многотысячный отряд квалифицированных, угодливых, жестоких исполнителей воли партии.
В издательство попадает талантливая рукопись, ее внимательно прочитывают несколько человек. Все яркое, неожиданное, самобытное приглушается, расставляются четкие идейно-политически идейные акценты. Наконец, изуродованная бывшая талантливая рукопись становится заурядной книгой, на задней странице микроскопическими буквами указана фамилия редактора-палача. И наоборот, в издательство попадает бездарная, но политически выдержанная рукопись, сюжет ее надуман и тосклив, картонные фигуры безжизненны, язык маловыразителен и однозначен. Редактор берется за дело, опытной и твердой рукой переписывает, вычеркивает, исправляет. Шедевра из бездарной рукописи, конечно, не сделать, но шедевра не требуется — нужна еще одна заурядная, политически выдержанная книга, еще один кирпич в суперобложке.
В последнее десятилетие заметно увеличился спрос на мемуарную литературу — это вполне естественно. Воспоминания живых участников исторических событий обладают несомненной привлекательностью, документы бывают куда выразительнее самых изощренных фантазий, в них сочетается убедительность факта, глубина анализа и безыскусность житейской хроники. Воспоминания Эренбурга, Каверина, Чуковского представляют огромный интерес. Книги Евгении Гинзбург, Надежды Мандельштам принадлежат к шедеврам современной литературы. Все так. Но одновременно ухватились за перо бесчисленные советские вельможи, писание мемуаров стало опасной болезнью, ей подвержены бывшие адмиралы, секретари горкомов, видные чекисты, руководители культуры, заслуженные фрезеровщики и доярки. Все они пишут. За эти напластования макулатуры берутся литературные редакторы, привлекают к работе творческую молодежь, обращаются к нуждающимся профессиональным литераторам. Десятки безымянных халтурщиков придают всей этой галиматье удобоваримую форму, так рождаются новые, идейно выдержанные мемуарные произведения.
Есть на моей совести несмываемое пятно. Году в 67 я унизился до подобной работы, так появилось еще одно вдохновенное свидетельство, называлось оно «Большевики покорили тундру», автор Семечкин, бывший заместитель Кирова, один из хозяев Мончегорска. Как многие отставные вельможи, Семечкин был добродушным человеком, неуклонно верил в свое литературное признание, меня же воспринимал как неизбежное зло, как необходимую взятку издательству. Гонорары наши распределялись следующим образом: 20% ему, 80 — мне. Его интересовала слава, меня, откровенно говоря, деньги. Негритянский труд хорошо оплачивался. Зла к Семечкину я не питаю, ему хотелось писать, а таланта не было, зато в материальном плане Семечкин действовал бескорыстно.
Иное дело, например, писатель Михалков, был он в молодости талантлив и симпатичен, сочинял остроумные басни, написал конъюнктурного и все же забавного «Дядю Степу». Постепенно разрастался, удостоился правительственных наград, занял несколько ответственных постов, зажил комфортабельно и даже роскошно. Теперь ему стало не до литературы, общественная деятельность поглотила его целиком. Он стал приглядываться к творческой молодежи, познакомился с талантливым драматургом Александром Шлепяновым, теперь они работают вместе: Шлепянов пишет киносценарии, Михалков украшает их своей вельможной подписью. Будущему фильму обеспечена самая высокая категория. Оба соавтора довольны — Шлепянов пишет, Михалков подписывает, гонорары делятся пополам.
Но все рекорды побил уважаемый генсек товарищ Брежнев. Долгие годы он застенчиво утаивал свой литературный талант, его дарование заявило о себе неожиданно и бурно — три шедевра появились один за другим, даже Лев Толстой не знал подобного успеха. Читал ли Брежнев хоть раз эти книги, вышедшие за его подписью, осилил ли их? Знает ли он сам имена тех, кто возвел эти могучие постройки? Сколько этих людей — двое, трое или большой сплоченный коллектив невольников, чернокожая команда стремительной литературной галеры?
Помню, Юз Алешковский в одной компании голосом Левитана провозгласил указ: «Признавая огромное стратегическое, политическое, эстетическое и хозяйственное значение трилогии Леонида Ильича Брежнева «Малая земля», «Целина», «Возрождение», удостоить трилогию Брежнева почетного звания «Война и мир».
И опять все довольны — и почтенный мемуарист, и литературные невольники, получившие баснословные гонорары, все, кроме русской литературы.

Иван Толстой: Сергей Довлатов в студии Радио Свобода. Записанные сюжеты из Нью-Йорка отправляются в Мюнхен и включаются в одну из культурных программ, идущих из европейской штаб-квартиры. «Клуб веселых и находчивых». Архивная запись 5-го октября 80-го.

Сергей Довлатов: В каждом отечественном микрорайоне есть пункт, где реализуется так называемая стеклотара. Этим красивым словом называют обыкновенные порожние бутылки из-под белого, из-под красного, из-под всех других горячительных напитков. Говорят, в некоторых американских штатах тоже принимают стеклотару. Короче, покупка бутылок у населения дело разумное и заурядное, позволяющее экономить значительные средства. Казалось бы, не о чем здесь говорить, и все же давайте предпримем культпоход в это оживленное место. Улица Рубинштейна, где я прожил 36 лет, считалась веселой и опасной, 7 ближайших винных магазина формировали ее живописный облик. По улице от зари до зари циркулировали нетрезвые краснолицые люди, то и дело вспыхивали ссоры, наряды милиции дежурили здесь постоянно. Стоило выйти из дома, как тебя останавливали незнакомые алкаши. Они нервно задавали вопросы, делились информацией: «Але, мужик, что на Пяти углах дают?». «Слышь, друг, в Толстовский аперитив завезли. На Ломоносова пиво без очереди», и так далее.

В течение дня колористическая гамма нашей улицы постоянно менялась. Нервозная озабоченность раннего утра сменялась ликованием полдня и тихим блаженством закатных часов. Наиболее ярким представлялось мне раннее утро. Опухшие, багровые, не опохмелившиеся люди выползали из своих пещер. Невозможно описать, что творилось в их похмельных душах. За стакан последней отравы эти люди были готовы на все. Кто-то нервно подсчитывал мелочь, кто-то разглядывал вещи, унесенные из дома на продажу, кто-то бежал к сердобольным друзьям, лелея надежду на незначительные займы, кто-то, надрываясь, тащил пустые бутылки. Рано утром в пункте стеклотары оживление, многолюдная очередь торопит человека у прилавка: «Вася, поспеши, душа горит». «Друг, мотор на ходу вырубается, сейчас копыта отброшу». У прилавка некий Вася или Коля, а может, Гриша, имя существенной роли не играет, все равно посетители называют его «тезкой» или «земляком». Давайте присмотримся к этому человеку: очки, меховая шапка, насмешливый взгляд. Неужели интеллигент? Вот именно. Какие же обстоятельства привели его сюда, что выудило встать за прилавок? Дело, конечно же, не в официальной зарплате, она составляет рублей 60-80, куда более значительный эффект достигается левыми путями. Посетители народ издерганный, замученный, точно подсчитывать сдачу для них затруднительно, похмельная жажда делает их нетерпеливыми, плюс-минус 10 копеек их не волнуют, лишь бы получить какие-то гроши и спешно опохмелиться. 10 копеек с человека, а за день здесь бывает человек 500, вот и считайте. Опять же никакого контроля, никаких парткомов, месткомов, завкомов, никаких партсобраний и субботников — свобода, плюс, как мы уже говорили, неплохие заработки. Как известно, пьянство в Союзе достигло космических масштабов, за день опорожниваются миллионы разнообразных бутылок, десятки тысяч пунктов стеклотары функционируют непрерывно. Среди городских люмпенов зародилась новая, если можно так выразиться, профессия — это добыватели порожних бутылок. Часть из них действует вполне безобидно: обходят по утрам скверы и подворотни, собирают неплохой урожай. Занимаются этим нищие старушки и тихие безобидные алкаши. Эти же люди обходят рано утром пляжи и набережные, инспектируют парки культуры, прогуливаются возле общественных туалетов. Некоторые ведут себя более дерзко, место их деятельности — скверы. На одной из скамеек расположились трое, в карманах стандартный набор — бутылка водки, пиво и сырок. Люди мирно соображают на троих. К ним обращается обращается уважаемого вида пенсионер: «Бутылочки освободите поскорее, а то милицию позову».

Не менее требовательны официантки в столовых: распивать спиртное здесь не полагается, разве что вы оставите им пустые бутылки. Но все рекорды побил один изобретательный человек. Он наведывался в ленинградские квартиры, скромно говорил отворившим ему домохозяйкам: «Я инженер Ленгаза, предполагается утечка горючего. Нужно проделать анализы, мне понадобится чистая бутылка. Найдется?». «Найдется», — отвечали домохозяйки. Инспектор наполнял бутылку «отравленным» воздухом, тщательно затыкал пробкой и, корректно поклонившись, уходил. За день ему удавалось собрать около 300 бутылок, что составляло 30 рублей ежедневно. В каком НИИ, в какой больнице, в каком цехе можно заработать такие деньги? Убожество советской жизни порождает фантастические виды деятельности. Помню, спросил я знакомого алкаша: «На что ты живешь? Чем занимаешься? Кем работаешь?». Алкаш широко раскинул ладони и бодро воскликнул: «От и до».

Иван Толстой: Нью-йоркская студия, 7-е декабря 80-го года. «Цена бесплатной медицины».

Сергей Довлатов: В Древнем Китае существовал такой обычай: первым за гробом умершего шел лечивший его врач. Вид у него, естественно, бывал подавленный и скорбный. Окружающие выступали свидетелями его профессиональной неудачи: пациент скончался, значит врач лечил его недостаточно умело. В том же Древнем Китае существовало еще одно мудрое правило: врачу платили, если его пациент был здоров, если он заболевал, врач лечил его бесплатно. Это было справедливое правило — хорошего врача должны окружать здоровые люди. Несколько старомодные установления Древнего Китая хорошо подчеркивают ответственную роль врача.

А теперь перенесемся из Китая в современный Ленинград, поговорим о нашей медицине. Бесплатная медицина — предмет особой гордости советских идеологов, едва ли не главный показатель завоеваний социализма, неизменный козырь советской пропаганды. На все происки Запада есть у большевиков два сакраментальных ответа. Первый: зато в Америке негров линчуют. И второй: зато у нас медицина бесплатная. Давайте разберемся, насколько жизнеподобна эта устойчивая легенда.

Итак, бесплатная медицина. Во-первых, не такая уж она бесплатная, хотя формально это так. Ну посудите сами: лекарства стоят денег, хорошие лекарства дефицитны, их можно раздобыть только по блату, то есть нужно платить втройне. Заграничные лекарства дефицитны тем более, тут уж необходимы изрядные деньги. Кроме того, в Союзе допускается частная медицинская практика. Есть, например, частно практикующие стоматологи, специалисты по женским болезням, гомеопаты. Их существование полуофициально, деятельность облагается сумасшедшими налогами, требует постоянных юридических ухищрений. Гонорары, соответственно, высокие, зато и профессиональные гарантии более надежны. В критические минуты советские люди обращаются к частникам, а это стоит немалых денег. Что поделаешь, официальная медицина находится в безобразном состоянии, больницы переполнены, бывает, что койки устанавливают даже на лестничных площадках, не говоря о коридорах. С первых же шагов вы ощущаете характерный больничный запах: смешанный аромат лекарства, кухни и уборной. Преследует он вас неотвратимо, куда бы вы ни зашли. Гигиена в общественных больницах не соблюдается, металлические тарелки и ложки покрыты слоем жира, белье пропитано все тем же специфическим запахом. Персонал таких больниц отличается безудержным хамством, добиться от медсестры какой-нибудь пустяковой услуги трудно, услышите неизменное: «Вас много, а я одна». Особенно туго приходится беспомощным старикам, тем, кто более других нуждается в услугах и заботе. Стариков и кладут-то в больницу неохотно: того и гляди помрет, — цинично рассуждает здешняя администрация. А если действительно помрет, ухудшаются больничные показатели, что влечет за собой неприятные административные последствия. Медсестер в больницах не хватает, желающих поступить на эту работу мало, оклады тут ничтожные, возможность побочного заработка ограниченная, разве что питание из общего котла.

И еще: дефицитные медикаменты, которые можно украсть. В результате текучесть кадров здесь постоянная, иной раз положение становится катастрофическим — некому работать. Пациенты остаются без надзора. Тогда администрация принимает экстренные меры. Некоторые больницы выписывают уголовниц из местной тюрьмы, тех, у кого небольшие сроки заключения. Пример довольно распространенный. Я сам наблюдал это в Куйбышевской больнице города Ленинграда. Качество работы таких медсестер соответствующее. Да и вообще, преступницы в роли сестры милосердия, при мысли об этом как-то невольно поеживаешься. Теперь два слова об участковых врачах, о тех, кто лечит людей на дому. Возможно, среди них есть добросовестные специалисты, хотя даже если это так, применить свои навыки им затруднительно. Вы только представьте себе: 50 и более визитов за день, 11-12 часов работы. Крутые петербургские лестницы, то и дело 5, 6 этаж без лифта. Где уж им тут блеснуть своими медицинскими познаниями. Выписал больничный лист, и слава богу.

Помню, захворал я как-то раз, звоню в поликлинику, вызываю доктора, жду. Я тогда не служил, зарабатывал на жизнь случайными газетными публикациями. Наконец приходит врач, немолодая усталая женщина. Даже не посмотрев в мою сторону, начинает заполнять бюллетень. Я говорю: «Доктор, я не служу, мне освобождение не требуется». «Зачем же вызывали?». «Как зачем? — теперь уже я поразился. — Я нездоров, лечиться хочу». «Лечиться он хочет, — проворчала женщина. И смягчившись, добавила: — Выпейте «Перцовки» на сон грядущий». Затем она ушла, так и не осмотрев меня.

Разумеется, среди врачей есть талантливые, честные и очень знающие люди. Однако рядовой, средний врач зачастую консервативен и преступно малообразован. Как правило, он не следит за медицинской литературой, не владеет иностранными языками, лишен повседневной научной информации. Где как не в медицине это может привести к столь ужасным результатам. Здоровье — одно из главных достояний человека, вот и рассуждают советские люди: лучше уплатить частнику, чем бесплатно рисковать своим здоровьем. Рядовые врачи, как правило, не осознают своей благородной миссии, в лучшем случае более-менее добросовестно отрабатывают положенные часы. Вот чем оказывается на деле бесплатная медицина. Были врачи и среди моих друзей, причем довольно близких. Помню, оказался я на дне рождения и вдруг у меня разболелась голова, а хозяин дома был врач-терапевт. Я подошел к нему и говорю: «Голова у меня разболелась. Что бы такое принять?». И тогда мой друг растерянно ответил: «Не знаю, я лет 15 не болел».

Иван Толстой: Сегодня весь выпуск отдан Сергею Довлатову, который в свое время был постоянным участником этой самой программы. В штате радиостанции Сергей не служил, он был фрилансером. В его обязанность входило один раз в неделю принести в студию небольшой скрипт. Обратный эффект советской пропаганды — «Путевка в джунгли». Запись 2 июня 83-го года.

Сергей Довлатов: В советских газетах частенько мелькают ужасающие рубрики: «Их быть, их нравы», «Гримасы свободного мира», «В джунглях капитализма» и тому подобное. Под этими рубриками идут леденящие душу материалы. Что и говорить, ужасна картина разложения буржуазного общества. Тысячекратно повторяемая ложь оседает в сознании народа. Но все же есть у советской пропаганды замечательная особенность: громогласная, неотступная и целенаправленная советская пропаганда вызывает обратную реакцию. Фильм обругали в газетах, значит надо его посмотреть. Академика Сахарова критикуют, значит достойная личность. О Западе пишут чудовищные вещи, стало быть, хорошо живется людям на этом диком Западе. К тому же многие слушают западные радиостанции, у многих друзья или родственники бывали за границей, зарубежные фильмы дают известную информацию, бешеные цены черного рынка на импортную продукцию тоже действуют убедительно. Короче, Запад раздваивается, то есть манит и отталкивает, одновременно привлекает и страшит. Привлекает материальным благополучием, свободой, яркостью красок. Страшит воображаемыми пропагандистскими ужасами. Но все-таки больше привлекает.

Помню, еще в армии малограмотный новобранец Чечулин спрашивал у замполита: «А почему, например, в той же США каждый машину имеет, а у нас только профессора, генералы и жулики?». Постепенно заграничная командировка стала для советского человека высшим достижением: на Запад отпускают самых лучших, самых верны и самых безотказных. Есть даже специальный термин — выездной. Этот товарищ у нас выездной, то есть обладающий правом выезжать на Запад. Иначе говоря, проверенный, ценный, надежный. Казалось бы, что-то страшное ждет его за океаном и, тем не менее, рвутся, всеми правдами и неправдами добиваются заграничных командировок. Кого-то манит ветер дальних странствий, кого-то волнуют достопримечательности, экзотика, музеи, кто-то всю жизнь мечтал забраться на Эйфелеву башню или кинуть взгляд с Бруклинского моста. Но большинство одержимо самыми прозаическими идеями. И тут все очень просто: на Западе советский человек получает валюту, пусть не слишком много, долларов 15 в сутки. Деньги вроде бы небольшие, однако вечное убожество советского ширпотреба придает им десятикратный коэффициент. Японский зонтик в Нью-Йорке стоит 3 доллара, а в Москве и Ленинграде на черном рынке около 40 рублей и тому подобное. Есть в Нью-Йорке особый район Диленси, здесь едва ли не самые доступные цены в городе. Советские моряки и туристы уносят отсюда джинсы, нейлоновые шубы, разноцветные платки. Дома эти товары можно выгодно продать, средний коэффициент при этом 1 к 10-ти. Значит средняя 10-дневная командировка обеспечивает человека на год и еще дает возможность одеться самому. Добиться заграничной командировки трудно, научные и творческие заслуги учитываются слабо, все решает степень благонадежности. Холостякам и одиноким выезд практически закрыт. В Союзе должны оставаться заложники, как правило, дети. Мать и жена считаются гарантией недостаточной. Однако, невозвращенцев становится все больше, бегут моряки с торговых кораблей, просят убежища артисты балета. Даже служащие ООН и высокие чины КГБ решаются на этот шаг.

Существует такой анекдот: что такое Малый театр? Малый театр — это Большой театр, вернувшийся с западных гастролей.

Есть и другие ограничения. Человеку жизнерадостному, любящему посмеяться выехать нелегко, предпочтение отдается личностям хмурым и суровым. Потому что веселый человек более общителен, за ним требуется усиленный контроль. Пьющему выехать более сложно, чем трезвеннику. Пьющий человек, будучи навеселе, может разболтать государственную тайну, рассказать, например, знакомым американцам, что в Москве трудно купить туалетную бумагу. Евреям выехать труднее, чем представителям более солидных народов. Выездной еврей — фигура почти уникальная. Выездной беспартийный еврей — это уже сенсация. Выездной беспартийный еврей-холостяк — чудо ХХ столетия. О таких, признаться, я и не слыхивал.

Вспоминается мне один просмотр на Киностудии имени Горького. Молодой режиссер показывал отснятые кадры фильма на военную тему. На экране то и дело появлялись фанерные щиты «Вперед — на Запад!». Когда просмотр закончился, встало ответственное лицо и говорит: «Я думаю, эти сомнительные плакаты нужно убрать. Что такое «Вперед — на Запад!»? Как это будет воспринято нынешней аудиторией? Неактуально, товарищи, неактуально».

Иван Толстой: Но, в конце концов, говорил же Довлатов и о литературе. Конечно, говорил. Причем, в разговорах на эту тему у него как-то заметно меньше юмора. К чему бы это? Может быть, оттого, что литературу он воспринимал ближе к сердцу, нежели все остальное на свете? Ближе жизни? «Неистовый Пильняк», запись 22 октября 80-го года.

Сергей Довлатов: Литературная звезда Бориса Пильняка взошла стремительно, горела ярко, его романы и повести на протяжении 20 лет служили источником неутихающих споров. Большевистская и пролеткультовская критика задолго до основной волны сталинского террора писала о нем как об изгое и контрреволюционере. Художник ловчил, приспосабливался, называя себя то сменовеховцем, то попутчиком. И наконец, этот, быть может, самый неистовый из русских патриотов, любовно и восторженно противопоставлявший Россию Европе, Америке, Западу, буржуазному обществу, мировой цивилизации, этот романтический неославянофил, терявший иногда в своей любви всякое чувство меры, был в 1937 году арестован как японский шпион и ликвидирован теми самыми сталинскими палачами, стихийную удаль которых он так художественно воспевал в своих произведениях.

Борис Пильняк, настоящее его имя Борис Андреевич Вогау, родился 29 сентября 1894 года в городе Можайске бывшей Московской губернии. Отец Пильняка, земский ветеринарный врач, происходил из немцев-колонистов Поволжья. Мать – из саратовской купеческой семьи. Оба они были близки к народническим движениям 80-х и 90-х годов прошлого столетия.

Детство Бориса Пильняка прошло в уездных городах – Можайске, Богородске, Коломне, атмосфера которых стала фоном для многих его произведений. Затем Пильняк некоторое время обучался в Богородском реальном училище, окончил же Владимирское реальное училище в 1913 году, а еще через 7 лет Московский коммерческий институт по экономическому отделению.

Первое опубликованное произведение 14-летнего Пильняка, миниатюра «Весной», относится к 1909 году. Началом же своей литературной деятельности Пильняк считал 1915 год, когда в «Русской мысли», «Жатве», «Всполохах» и других толстых журналах и альманахах стали появляться рассказы писателя, вошедшие впоследствии в его литературные сборники. Далее одна за другой в сравнительно короткий срок выходит около трех десятков книг Пильняка – «С последним пароходом», «Былье», «Голый год», «Иван да Марья», «Смертельное манит», «Никола-на-Посадьях», «Простые рассказы», «Повести о черном хлебе», «Машина и волки», «Россия в полете», «Заволочье», «Расплеснутое время», «Большое сердце», «Корни японского солнца», и так далее. Даже в необычайно плодородные 20-е годы творчество Бориса Пильняка быстро становится заметным явлением, и каждая его книга сопровождается бурным общественным резонансом. Видный большевистский критик либерального толка Воронский ставит молодого Пильняка в один ряд с такими прозаиками, как Андрей Белый, Замятин и Бабель. В первых же книгах Пильняк заявляет о себе как выразитель стихийных основ народного бытия, проявляющихся в древних языческих инстинктах, в ощущениях удали, силы, физического голода, в потребности любви и продолжения рода.

В рассказе «Годы жизни» в лесу живут трое: охотник Демид, жена его Марина и медведь по имени Макар. Живут в одном доме. Демид похож на медведя, у него медвежья сила, медвежьи ухватки, от него пахнет тайгой. Они, человек и зверь, понимают друг друга.

Когда Марина рожала первого ребенка, медведь подошел к кровати, понимающе и строго посмотрел на нее своими добродушно сумрачными глазами. У них общая родина – глухая тайга, общая жизнь – лесная, крепкая, грубая, свободная, один на один с небом, землей и лесом.

Пильняк говорит в рассказе «Проселки»: «Жили с рожью, с лошадью, с коровой, с овцами, с травами и лесом. Знали, как рожь, упав семенами в землю, родит новые семена и многие. Так и скотина, и птица родит, и, рождаясь, снова родит, чтобы в рождении умереть. Знали, что таков же удел и людской – родить и в рождении смерть утолить. Как рожь, как волчашник, как лошадь, как свиньи – все одинаково».

К этой, – считает Пильняк, – звериной, от века данной жизни тянется русский человек, о ней он тоскует, как о потерянном рае, а грехопадения его и беды начинаются с того момента, когда силой обстоятельств он почему-либо отрывается от этой жизни. Пильняк физиологичен, люди у него похожи на зверей, а звери живут и чувствуют, как люди. Для тех и других Пильняк употребляет одинаковые краски, образы, слова.

Пильняк тянулся к природе как к праматери, первообразу звериной правды жизни. И природа у него всегда буйная, жестокая, безжалостная, лишенная мягких, ласковых тонов. Казалось, писатель жил в эпоху «Слова о полку Игореве», его исконная Россия была обиталищем всякой лесной нежити, русалок, леших, домовых, страной языческих заклинаний и наговоров. И Октябрьскую революцию Пильняк воспринял как язычник или старовер, поклонник допетровской старины. Крестьяне, мужики в освещении Пильняка стоят за революцию, потому что она освободила их от городов, буржуев и чугунки, вернула им Русь настоящую, былинную, сказочную. Отсюда у Пильняка неприятие Запада, отвращение к прогрессу, механике, современной архитектуре. «Пусть в России перестанут ходить поезда!» – восклицает один из лирических героев Пильняка. «Разве нет красоты в лучине, голоде, болезнях?». Революция для Пильняка – это путь назад, в дореформенную, стихийную, кержацкую Россию леших и водяных.

Все это давало большевистской критике основания обвинять Пильняка в крестьянском анархизме, махновстве, народничестве, а то и попросту в мракобесии. С горечью нужно отметить, что к травле Пильняка, обретавшей к 30-м годам все более жесткую форму, активно и добровольно присоединился Маяковский.

Перечитывая Пильняка, испытываешь разноречивые чувства. Многое в его историософской концепции представляется наивным и спорным. Раздражает порой его несколько вульгарный мистицизм, вызывают внутренний протест нескончаемые язвительные выпады Пильняка в адрес интеллигенции, бросается иной раз в глаза вычурность его стиля, но значительное пластическое дарование Пильняка бесспорно, искренность его лучших вещей не вызывает сомнения.

В художественной манере Пильняка заметно отразилось влияние старых мастеров – Чехова, Горького, Лескова, иногда Андрея Белого и Ремизова. При этом Пильняк, безусловно, выработал свою узнаваемую интонацию, свой неповторимый стиль с его размашистой красочностью, звучным синтаксисом, яркой, изощренной впечатляющей фактурой.

При жизни у Пильняка было множество подражателей, не унаследовавших силы и выразительности его письма, но приумножившие многие из его заблуждений относительно прогресса и цивилизации.

К началу 30-х годов Пильняк остается широко публикующимся популярным писателем. Он много путешествует, ездит в Лондон, в Берлин, Турцию, Палестину, Японию, закладывая основы парадоксальной тенденции, в силу которой советские писатели рвутся за границу, чтобы разразиться впоследствии обличительными заметками о гибели западной культуры.

В начале 30-х годов Пильняк издает книгу за книгой, но судьба его уже предрешена, и роковую роль в этой судьбе сыграла небольшая повесть Пильняка «Убийство командарма» или «Повесть непогашенной луны», в которой самыми мрачными красками был обрисован высший государственный чиновник сталинского типа. Впервые эта вещь была напечатана в московском журнале «Новый мир» в 1926 году, но еще за долгое время до ее появления в печати в литературных кругах Москвы стало известно, что Борис Пильняк написал повесть, в которой прозрачно вывел обстоятельства гибели командарма Фрунзе,  якобы отравленного хлороформом по распоряжению Сталина. Во вступлении к своей повести, посвященной все тому же большевистскому критику и редактору журнала «Красная новь» Воронскому, Борис Пильняк счел нужным оговориться, что личность его героя командарма Гаврилова не имеет ничего общего с Фрунзе, и что поэтому не следует проводить аналогий между смертью командарма и героем повести.

Оговорка эта, как часто случается, достигла совершенно обратных результатов. Первым делом выступил с письмом в редакцию сам Воронский, заявивший, что он отвергает посвящение, ибо повесть Пильняка, далее цитируем Воронского, «держит читателя в уверенности, что обстоятельства, при которых умер командарм, герой повести, соответствуют действительным обстоятельствам и фактам, сопровождавшим смерть товарища Фрунзе, что представляет собой злостную клевету на нашу партию». В следующем номере редакция «Нового мира» признала, что опубликование повести Пильняка было явной и грубой ошибкой. Экземпляры журнала с этой повестью были конфискованы, несмотря на то, что редактором «Нового мира» был народный комиссар просвещения Луначарский.

В те годы Сталин еще не ощущал себя всесильным диктатором, но у него была хорошая память. В 1937 году, когда он добился полноты власти и перешел к открытому террору, Пильняка не стало.

В последние годы делаются робкие попытки  вернуть Бориса Пильняка советскому читателю. Недавно вышел его однотомник, куда вошли наиболее значительные произведения писателя. На черных рынках Москвы и Ленинграда эта книга стоит десятки рублей.